Спас от голода. Хотел и от смерти...

День памяти голодоиора отмечается в Украине с 1998 года - в четвертую субботу ноября. Его ввел своим указо тогдашний президент Леонид Кучма. В этом году день памяти приходится на 23 число.


— Мама умерла в 1926-м. От тифа. Отец остался с четырьмя детьми. Я - девятимесячная, — вспоминает 87-летняя Евгения Ротозей из Старой Рудни Щорского района. — О том, как мы жили, мне позже рассказала бабушка.

...Через некоторое время отец привел нам другую маму. У них родилась общая дочь. Жили мы в одном доме с дедушкой и бабушкой — через сени. Когда дедушку раскулачили и посадили в тюрьму, дом отобрали. Все мы оказались под открытым небом.

Мачеха забрала свою дочь и ушла жить к своим родителям в Петровку. В 1932-м отец сумел выехать в Россию. Так тогда делали многие крестьяне, чтобы спастись самим и спасти семьи. Затем выезд запретили (27 декабря 1932 года правительство ввело общегражданский паспорт и объявило об обязательной прописке городских жителей с целью ограничить отъезд крестьян из сел, чтобы остановить «проникновение кулаков в города». 22 января 1933 года вступило в силу распоряжение, подписанное Сталиным и Молотовым, которое обязывало местную власть пресечь всеми возможными средствами массовое переселение крестьян Украины и Северного Кавказа в города. Ситуация в этом распоряжении объяснялась так: Центральный комитет ВКП(б) и правительство имеют доказательства, что массовый выезд крестьян организован врагами с целью антиколхозной пропаганды и направлен против советской власти. - Авт.).

Мы остались с бабушкой. Она водила нас по чужим домам, просила приютить хоть на некоторое время. Мне было 6 лет, сестре Марфе — 8, братьям — Андрею и Ивану — 9 и 12.

Голод не давал нам спать. По ночам все просили есть. Хоть что-нибудь. Варили одуванчики, крапиву, лопухи. Из липовых листьев бабушка лепила пышки. Они были зеленые и тягучие. От них тошнило.

Братья ходили по людям. Работали — кто что даст, пока у обоих не попухли ноги. Могли ходить, только держась руками за стену. Такими нас увидел отец, когда приехал. Сказал, что забирает всех с собой.

Помню, как бабушка прижимала меня к себе, плакала и все время повторяла: «Никогда бы не отдала этого ребенка, если бы не голод». Думаю, она не была уверена, что отец сумеет спасти всех четверых. Тогда были страшные времена. Детей бросали на произвол судьбы, оставляли на станциях.

... Так мы попали в Москву. Там в мужском общежитии нам выделили отдельную комнату. Она была небольшая, с неоштукатуренными стенами, кишела клопами. Зато в ней с нами был отец. В обед он приносил из столовой свою порцию запеканки из макарон или картофеля. Сам обходился супом и чаем.

Он работал грузчиком. От тяжелой работы, постоянного недоедания стал худым, изможденным. Но о себе не думал. Спасал нас.

Тогда и в Москве была нищета. Но она не разделяла людей, как сейчас. Все старались помогать друг другу!

Комендант нашего общежития давал братьям посильную работу — помочь привезти дрова, почистить ящики от мусора. Они приносили свой заработок в стиснутых кулачках. Клали на стол и говорили: это — на всех.

Одна женщина с отцовской работы водила меня в баню. Другая — вместе со своими детьми — в цирк.

Мы знали: это потому, что нашего отца уважают. Очень гордились им. Братья во всем ему подражали. Когда Ивану исполнилось 16, он пошел работать. Клепальщиком на авиационный завод. О нем даже заметка в заводской стенгазете была. Называлась «Стахановец Иван Бегун». Всей семьей ездили ее читать.

В 1937-м мы переехали в село Еремино, в 5 километрах от Гомеля. Что заставило отца покинуть столицу? Скорее всего, то, что в народе называли ежовщиной (1936-1938 годы, на протяжении которых органы НКВД возглавлял Николай Ежов, известны как период беспрецедентных репрессий, когда человека могли арестовать на улице только для того, чтобы обеспечить квоту «контрреволюционных элементов, подлежащих подавлению». — Авт.).

Тогда жизнь нередко зависела от одной строчки в биографии. А отец был сыном раскулаченного. Забрали бы его — всех нас ждала бы гибель.

... В Еремино мы только и пожили. Иван работал в Гомеле на «Сельмаше». Отец — на стеклозаводе. Андрей учился в ФЗУ при этом самом заводе. Мы с Марфой ходили в школу.

Через два года Ивана забрали в армию. Мне не хотелось с ним расставаться. Взяла за руку и не отпускала. Брат, как маленькую, гладил меня по голове:

— Андрей остается. Он никому не даст вас в обиду!

Андрей был добрым и нежным. Писал стихи. Я была очень привязана к нему. Он ушел служить весной 41 -го. Я плакала навзрыд. Потом долго бежала за ним вслед. Младший утешал так же, как и старший: «Иван вернется через несколько месяцев, не плачь».

Не вернулся ни один. Погибли на войне. Где, как — неизвестно. Пропали без вести...

А отца на фронт не взяли: ему было почти 50. С ним мы вернулись домой в Старую Рудню. Вскоре туда перешла из Петровки мачеха с дочерью — нашей сводной сестрой Проней. Ей было 13 лет. И она тоже имела право на нашего отца. У нас не было ни ссор, ни ревности: его любви хватало на всех! И все будто потеряли частицу себя, когда его не стало...

Отца убили из-за меня. До сих пор я ношу на сердце это тяжкое бремя.

Это случилось перед самым освобождением села. Бои шли уже недалеко, но в Старой Рудне еще были немцы. Мы с соседками прятались в кустах возле реки. Спустя некоторое время стрельба прекратилась. Стало тихо. Было слышно, как шелестят на ветру листья, плещет река. Тревога улеглась. И тут все вспомнили, что целый день ничего не ели. Я говорю: сейчас сбегаю домой, что-нибудь принесу. До дома же — рукой подать.

Вошла и сразу заперлась. Собираю продукты по полкам. Уже хотела возвращаться назад, когда вижу в окно: прямо к дому идут двое немцев. Дернули несколько раз за щеколду, поняли, что заперто изнутри, стали выбивать дверь. Я испугалась. Открыла. И наутек. Они за мной. Добегаю до окопа, где люди спрятались. А они кричат на меня, не пускают. Дескать, из-за тебя и нас поубивают. Но я все равно прыгнула между ними. Тут подлетает один из тех немцев. Схватил меня за ворот, вытащил из окопа и изо всей силы — кулаком по лицу. Погнал впереди себя.

У меня от боли в голове помутилось. Все будто в тумане: подвода, черненькая собачка возле нее... Пришла в себя уже в дороге. Таких, как я, девушек было больше десятка. Одна с ребенком на руках. Куда гонят, никто не знал. Думаю, хотели сделать из нас живой заслон, когда будут наступать наши. Но дошли мы только до Тупичева Городнянского района. Началась стрельба. Все разбежались.

Я прибилась на чей-то двор. Там и переночевала. В погребе. Он был набит людьми. Прислонилась возле самых дверей. Закрыла глаза, а передо мной — отец с Иваном. Обнялись, поддерживают друг друга — еле идут, потому что оба пьяные.

— Что для тебя лучше: пуля или камень? — спрашивает меня брат.

— Пуля, — отвечаю. И плачу.

Так и проснулась в слезах. Утром иду домой, а сердце не на месте. Сон не идет из головы: пьяные снятся к плохому как говорила бабушка.

Уже перед Рудней повстречала односельчанку — Ефросинью Сивец. Она и рассказала о беде:

— Женя, твоего отца немцы убили...

Прибегаю домой, а ему уже гроб делают...

— Когда мы узнали, что Женю забрали, сразу побежали к отцу, - продолжает рассказ младшая сестра Евгении Андреевны Ефросинья. — Он прятался с коровой на болоте. Отец весь побелел. Молча снял сапоги и пошел в село...

Как все произошло, никто не видел. Сестры думают, что отец хотел поговорить с немцами (во время Первой мировой войны он попал в плен, там и выучил немецкий язык) — «выпросить» у них дочь. Защищал своего ребенка как мог. Пока был жив.

— Его смерть мучает меня больше всего, — вытирает слезы Евгения Андреевна. Провожать в последний путь ей довелось и мужа («вышла за него, потому что характером был похож на отца»), и зятя.


Дочь с внучкой живут в Киеве. Часто приезжают. Помогают убирать огород — «соток 5 под картофелем и 3 — под другими овощами». Большую часть своей жизни проработав в колхозе, она не может без работы на земле и сейчас, когда уже разменяла девятый десяток.

— Раньше мы часто встречались с сестрами, - вздыхает Евгения Андреевна.

— Они обе живут в Петровке. Но с каждым годом видимся все реже. Возраст берет свое.

Марфе Надточей в следующем году исполнится 90. Живет с мужем. Дочери и внуки — в Киеве. Ефросинье Выжгородько — 85. Замуж она вышла поздно, в 40: больше шести лет ухаживала за больной матерью. Детей не было. В 55 овдовела. Потом был еще один брак. И еще одни похороны. Уже 12 лет одна...

Щорский район

Мария Исаченко, еженедельник "Гарт" №47 (2644) от 21 ноября 2013

Хочете отримувати головне в месенджер? Підписуйтеся на наш Telegram.